Выставка «Египетская стая» в галерее «Победа»

25/01/2012 – 29/02/2012 в Галерее «Победа» пройдёт выставка фотографий Сергея Сонина и Елены Самородовой «Египетская стая».
Стая de profundis.

Эпиграфом к выставке Сергея Сонина и Елены Самородовой (Творческое объединение «Свинец и Кобальт») – «Египетская стая, часть первая», может служить обстоятельная реплика Николая Крючкова из фильма «Над Тиссой» – «Ездил в Заречье, разговаривал с чабанами, вчера в лесу видели песиголовца». Работы Сонина и Самородовой вообще пропитаны известной обстоятельностью – такая бывает свойственна людям, в которых принцип богемы прирастает идеями государственности.

«Стая» навевает множество ассоциаций – тут и любимая петербуржцами тема оборотней (см. фильм Е. Юфита «Санитары-оборотни»), и отсылки к пермскому звериному стилю; при желании в ней можно разглядеть даже самый обыкновенный оммаж кинокартине «Морозко». Да и английский фильм «Плетеный человек» (The Wicker Man) 1973 года с его ритуальной процессией зверолюдей напрашивается сам собой, однако сам Сонин посмотрел его в тот момент, когда работа над первой частью уже близилась к завершению.

Год назад, Сергей Сонин и Елена Самородова, всегда питавшие слабость к масочной культуре, принялись делать маски основных игроков, как они это называют «национал – романтического мифологического галлюциноза», коротко говоря, – живых тотемов. И нужно было показать их среду, с межевыми знаками. “Метить территории” свойственно зверю, а зверочеловеку – чертами и резами обозначаться.

Максим Семеляк

Египетская стая – галерея египетских богов. Они были существами, как принято говорить, зооморфными, то есть зверообразными, но под волком и лисом тогда (когда?) имели в виду не дарвиновские виды, не прозаическую биологию 18-20 веков. Боги были всем, были Богами… Это религиоведы и их предшественники рациональные римляне дали Богам специализации, распределили между ними функции. И Богов не стало, как не стало и Зверей, превратившихся в животных с их животной ограниченностью. Остались одни картинки, роли, имена и функции. Стая рассеялась, потом исчезла, а, быть может, затаилась…

В самом ли деле исчезли сказки и боги, мифы и герои? Навсегда ли замолчала и потеряла лицо природа, умерли не только духи, но и материя, растворившаяся в числах и отношениях?

Этим вопросом задаются, как мне кажется, авторы «Египетской стаи», и они знают на него ответ, – не философский, а художественный и религиозный. Он звучит тихо, но внятно и угрожающе: НЕТ!

Персонажи, вышедшие на лесные долы на картинах авторов «Стаи», не скрывают своей маркированности. В этом смысле они отрываются от фона, который неопределенен как пейзаж. Этот – всегда замечательный – фон создает настроение, музыку картины. Он таинственен таинственностью переливов и переходов живой природы. Лес и поле не говорят: «мы лес и поле», они лишь среда и связующий ритм. В отличие от этого медведь, совы, журавль даны как идеограммы. Однако, этим идеограммам свойственно движение. Оно от актеров, носителей костюмов и от самого времени съемки.

Пейзаж, звери-боги и человек – три героя «Египетской стаи». Пейзаж виден и волнует; звери узнаваемы и вызывают любопытство; человека почти не видно, он скрыт под маской, но также стоит за кулисами и вынесен вовне: за фотокамеру, за экран компьютера, он в костюмерной мастерской, перед фотоотпечатками. Образы зверей, как говорится, по-карнавальному ходульны, гиперболизированы, условны.

Вся игра строится на колебаниях однозначности и неоднозначности, на обмене музыкой. Она то принадлежит фону, то захватывает маски, то выливается в позах и жестах актеров. «Ходульное», по-египетски застылое, начинает терять однозначность. Какая она, сова или лиса? Ответить на этот вопрос уже не представляется возможным. Она и не имя и не схема, не роль и не функция. Ее сущность и сила – фасцинация и присутствие…

Сила этой «Египетской стаи» в том, что она балансирует на грани аллегории и музыки. Значительность произведения в том, что оно, с одной стороны, вырастает из фотографии, которая создает эффект присутствия и является документом, с другой же, обращается к статичным изобразительным элементам (скульптурным раскрашенным маскам). Авторы стремятся использовать возможности, которые предоставляют оба метода репрезентации: стремятся слить фото, скульптуру и изобразительное искусство, театр и кино с современными технологиями обработки изображения. В результате возникают сновидческие иллюзорные образы, ожившие мифы. Мифом тут является не только и даже не столько «Египет» и «животный эпос» древних культур, – миф здесь и фотография, и видео, и сама «новая технология».

По моему ощущению, это происходит от того, что художники обладают непосредственностью, даже наивностью. С равным мистицизмом они относятся к природе и к видеокамере, с равной прямотой отдают свои силы рисунку, историческим исследованиям, сочинению знаковой системы, акту фотосъемки, наконец, к технике и печати фотографий и организации экспозиции, в чем они видят глубокий магизм происходящего. Авторы не прикидываются, что изобретают новые языки и приемы, они идут вековыми протоптанными тропами, и их много. Это постановочная фотография, живые картины, анимационный фильм (маски иногда кажутся нарисованными прямо на негативе), книжные иллюстрации. Искусство, к которому стремятся участники проекта, должно, не может не быть синтетическим, сколько бы не издевались теоретики над замшелым понятием «синтеза». Да, он не возможен, и швы хорошо видны; зато возможно увлекательное синкретическое сближение разных жанров и техник, стремящихся к созданию иллюзии – и в то же время сохраняющих свою магическую самость.

Радость, которая охватывает меня от встречи с этим произведением, – это радость от того, что простые постановочно-изобразительные приемы, оказывается, все еще действенны, если только они использованы с непосредственностью, с верой во власть этих приемов как таковых; это также радость от возродившейся силы образов, вовсе не «картонных» и не «раз и навсегда израсходованных», когда к ним обращается увлеченная поэтическая душа. Ничего никуда не делось, ничего не устаревает, не прокисло даже в «современности», задушившей себя гипер-рефлексией. «Египетская стая» все еще волнует – и как название, и как образы, и как продолжающийся проект – язык, заклинающий, эвоцирующий и получающий в ответ жизнь таинственных форм.

Иван Чечот